Письма к Марии Щербачевой

Краткая справка о Марии Илларионовне Щербачевой

Щербачева Мария Илларионовна (1886—1967) — сотрудница Эрмитажа с 1920 г., главный хранитель, историк, кандидат наук.

9 июня 1958 г.

Милая, дорогая, многоуважаемая Мария Илларионовна!

Низко кланяюсь за поздравления и пожелания. Я был чрезвычайно обрадован получением Вашего письма, доказывающего, что для добрых чувств не существует расстояний и что я отныне могу рассчитывать на общение с Вами и на то, что через Вас, мою когда-то ценнейшую сотрудницу, я снова как бы “состою в Эрмитаже”! Сколь чудные моменты мы когда-то переживали вместе! Как увлекательно было делать открытия, вносить исправления в ошибочные определения или просто умиляться тем, что вот держишь в руках ту самую вещь, тот самый холст или ту самую доску, которых когда-то касались чудотворные руки Леонардо, Рубенса, ван Эйка (увы, увы!), Рембрандта… Бывали у нас и споры в оценках, однако никогда они не достигали той остроты, которой они достигали в моих дискуссиях с дорогим несчастным Федором Федоровичем Нотгафтом, или с кем-либо из занявших “более определенную” позицию снобистического уклона. Видите, куда совсем невольно меня сразу теперь начинает гнуть! Не мудрено — эта снобистическая, удушающая в своей нелепости зараза здесь не только не утратила своей силы, а напротив, превратилась в настоящее всенародное бедствие. В нашем оазисе или, правильнее, в нашей Аполлоновой роще негде напиться живительной влаги, отравлены источники. Только и видишь всюду мерзкое надоевшее гаерство Пикассо и его бесчисленных бездарных (сам он не бездарен — о нет — но тем тяжелее его преступность) адептов, только и слышишь отовсюду растерянный вопрос как вы относитесь к абстрактному искусству?” и т. д. А пойдешь утешаться в Лувр, так и там закипаешь злобой, досадой, а местами и ужасом (закипать ужасом не полагается, сбрехнул…) Начатая лет 30 назад перегруппировка луврских сокровищ с тех пор лишь совершенно все запутала. Ни одной удачи в этой работе, все стало еще хуже, и тут всюду лезет в глаза бездарщина. Утешаемся на выставках — разумеется, ретроспективных, отнюдь не на современных. Но зачем же я это Вам говорю? Ведь Вы сами присутствовали здесь при начале этого развала, но хоть я и не помню, чтоб мы тогда обсуждали это столь плачевное положение, однако я не сомневаюсь, что и Вас тогда уже брало смущение, смешанное с огорчением. Но тогда это были лишь хрупкие цветочки а теперь вырос целый сад или огород, более смахивающий на тропические джунгли со всеми обитающими их гадами.

Что же Вам сообщить менее унылого (или менее похожего на старческое бубнение)? Сказать, чтоб моя личная жизнь и жизнь всех мне близких протекали в одной тоске, не соответствовало бы истине. В общем, жизнь всех нас протекает в прежнем приятном общении, а если, как вот за последние недели, внезапные обстоятельства “мирового значения” и внесли в наш обывательский покой известную тревогу, то все же это не казалось очень угрожающим. Но вот лично я несколько сдал, мои физические силы заметно за последние годы поубавились. Хуже всего, что я стал быстро уставать. Поэтому совсем не выхожу, в театрах совсем не бываю (к большой досаде так и <не> попаду в Оперу на спектакли Московского балета, имеющие огромный успех — особенно Уланова), очень редко бываю в кино, изнемогаю и на больших выставках. К счастью, это состояние не сказывается на моих художественных занятиях (о качестве их не могу судить, а друзьям можно ли верить?), и мне за последнее время удалось смастерить несколько постановок, имевших значительный успех. Думаю, что я справился бы и сейчас — при таких задачах, которые обладают способностью меня взволновать — особенно благодаря музыке.

Продолжаю писать свои мемуары, но, к сожалению, после краха Чеховского издательства, не нахожу издателя. Очень много читаю и вздорного, но развлекательного и дельного и полезного.

Известие о кончине милого Владимира Владимировича [В. В. Щербачев — композитор, муж M. И. Щербачевой.] очень меня огорчило. Здесь мы потеряли близкого друга — дорогого Мстислава Добужинского, и я не перестаю оплакивать эту тяжелую утрату. Теперь нас остается из “старой гвардии” всего двое — я в чужих краях и Грабарь в Москве. За то, слава богу, здравствуют все мои близкие — в том числе и сын — в Милане (ждем его на днях сюда, проездом из Брюсселя, куда он возил спектакли “Скала”, кстати, видели ли Вы что-либо более уродливое и глупое, нежели французский павильон на оной?) Один из внуков в Риме, другие здесь. Пребывает в сравнительном благополучии вся тройка Серебряковых. Неувядаемо молоды ближайшие друзья, хорошо Вам известные Эрнст и Бушенчик (оба просят меня Вам передать их душевные поклоны).

Ну вот, а теперь пора кончать, что я и делаю, поцеловав Ваши ручки и уверяя Вас (нужно ли уверять?) в моей сердечной и душевной преданности. Мечтаю получить от Вас весточку — о Вас и об Эрмитаже.

Александр Бенуа, Париж.

Р. S. Вашей книги о Тьеполо пока не получил, но вперед радуюсь ее получению. Увы! хоть и хороши штиглицевские Тьеполо, все же они никак не заменят “Пира Клеопатры”. На одном фото представлен парадный средний зал б. VII Запасной половины и среди обе Мадонны: и “Литта”. [Картины Леонардо да Винчи — “Мадонна Бенуа” и “Maдонна Литта”.] Оне кажутся в этом громадном и довольно безвкусном помещении очень осиротелыми. В кабинете им было гораздо уютнее.

Читайте также...