НАВИГАЦИЯ
`

Письма к Иде Львовне Рубинштейн

Краткая справка об Иде Рубинштейн

Ида Львовна Рубинштейн (5 октября 1883, Харьков — 20 сентября 1960, Ванс, Альпы Приморские) — российская танцовщица и актриса.

Из еврейской семьи, рано осиротела. Дебютировала в частной постановке драмы Оскара Уайльда Саломея (1909) под покровительством Михаила Фокина, в единственном представлении пьесы она исполнила Танец семи покрывал полностью обнаженной.

В 1909-1911 выступала в Русском балете Сергея Дягилева (Шахерезада Римского-Корсакова, 1910; Мученичество Святого Себастьяна д'Аннунцио и Дебюсси, 1911). Архиепископ Парижа приказал католикам не посещать представления Святого Себастьяна, поскольку роль святого, написанную д’Аннунцио специально для Рубинштейн, играла женщина, к тому же еврейка. На восьмом из Русских сезонов, в 1913, в театре Шатле в Париже Всеволод Мейерхольд поставил «Пизанеллу» д'Аннунцио, где она исполняла главную роль, роль куртизанки.

В 1911 начался трёхлетний роман Рубинштейн с Ромейн Брукс, художница написала несколько портретов возлюбленной. Образ Рубинштейн вдохновлял также Кееса ван Донгена, Антонио де ла Гандара, Андре Дюнуайе де Сегонзака, Валентина Серова и Леона Бакста.

Впоследствии Рубинштейн создала несколько собственных балетных трупп, сотрудничала с Онеггером (Жанна д’Арк на костре, по П.Клоделю), Равелем (Болеро, Вальс), Стравинским (Поцелуй феи, Персефона), Ибером (Странствующий рыцарь). Она дружила с Сарой Бернар, Марком Шагалом, Жаном Кокто, Андре Жидом, Вацлавом Нижинским.

12 сентября 1924 г.

Я очень обрадовался Вашему письму, пришедшему с Адриатики, где Вы, наверное, наслаждаетесь лучшей погодой, чем та, что вот уж несколько недель не перестает нас здесь огорчать...

Мне очень хотелось самому проследить за выполнением моих декораций, но увы! мне почти невозможно оставаться в Париже дольше, чем до 10 ноября, т. к. при отъезде я дал cлово вернуться в Петербург к 15 ноября, потому что в первой половине сезона я должен поставить “Тартюфа” в Драматическом театре. Тем не менее я бы уехал со спокойной душой, буде Вы согласились поручить исполнение декораций моему сыну, решившему, к счастью, продлить свое пребывание в Париже. Не страдая обычным заблуждением отцов, могу все же утверждать, что это перворазрядный артист, художник, которому, кстати, благодаря большому опыту, в совершенстве удается передавать самый дух моих замыслов. Остался бы, правда, некоторый оттенок неблагодарности по отношению к Аллегри, в прошлом году по собственной инициативе так любезно поговорившему с Вами обо мне. И это наводит па мысль о дележе: акт в саду и два интерьера могли бы быть сделаны Николаем Бенуа, а остальные — Аллегри. А что до сцены с цыганами, я нахожу, что это — идея самого дурного тона, и я совершенно с Вами согласен — нужно убедить г. Бура и автора пьесы от нее отказаться.

К сожалению, в пьесе еще масса вещей, требующих исправления (никогда многословная проза французского текста не сможет передать глубину и прекрасную недоговоренность оригинальной поэмы), но одна из этих неудач до такой степени коробит меня, что мне необходимо сказать Вам об этом сейчас же. Речь идет о копии Танца Смерти якобы Гольбейна, которой г. де Нозьер обязательно хочет украсить комнату Рогожина. В романе говорится о копии с мертвого Христа Гольбейна. Эта картина произвела на Достоевского незабываемое впечатление в Базеле, и он вводит ее для того, чтобы “сделать более наглядным неопределенный и стихийный атеизм своего героя, для которого эта картина стала символом идеи умершего бога, т. е. исчезновения в нем самом веры, в действительное существование божества. Но от этой мысли до мелодраматического эффекта в французской адаптации существует такое же расстояние, как от поэзии до простого театрального трюка. И в этом вопросе решение Вы должны принять сами, так как слова, относящиеся к картине, Нозьер вкладывает в уста Настасьи (во время сцены, где она провоцирует убийство). Впрочем, в этом нововведении все фальшиво.

Русский купец мог бы, в крайнем случае, повесить у себя в комнате картину с изображением Спасителя, но никогда ему не пришла бы в голову мысль (совсем западная) постоянно иметь перед глазами этот танец смерти, где memento mori [Помни о смерти (лат.).] олицетворяется кощунственной пародией...

Простите, бога ради, эти несколько педантичные рассуждения...

Что касается вопроса костюмов, все заставляет думать, что происходящие в романе события относятся к концу 1860-х гг. Дамская одежда того времени не принадлежит к самому красивому, чем богата история моды, — но женщина со вкусом (а они существовали во все времена — это аксиома) наверное умела тогда, как и теперь, внести поправки в то, что было смешного и некрасивого в велениях моды... Следовательно, достаточно поставить себя на место такой женщины со вкусом (какой несомненно была Настасья) и постараться выбрать самое изящное и для Вас подходящее из того, что носили в те годы. Картины Стивенса, Хейльбута, Каролюса-Дюрана показывают нам, что это дело не безнадежное и что вполне возможно поладить с божествами, покровительствовавшими женской грации в ту эпоху.

Впрочем, в отношении столь незаурядной личности, какой была Настасья, можно действовать с большой свободой. Но только нужно, чтобы Вы разрешили мне не ограничиваться определенной рамкой, а мы уж постараемся сделать ее как можно гармоничнее.

Вы просите, чтобы я отложил осуществление рисунков для костюмов до Вашего приезда. Это слишком рискованно, если мне нужно будет уехать в Россию в упомянутый срок. Но, мне кажется, можно помочь делу, исполнив все костюмы, кроме Ваших, но и для них я сделаю предварительные эскизы, чтобы к Вашему возвращению работа по поискам была завершена и нам бы оставалось только выбрать среди самых подходящих.

Вот затянувшееся письмо, да и утомительное и неуместное в той обстановке, где Вы будете его читать. Приношу Вам свои извинения и прошу принять выражение моих лучших чувств и глубокой преданности.

[Оригинал на французском языке.]

28 августа 1925 г.

Многоуважаемая и дорогая Ида Львовна,

простите, я знаю, что Вы предпочитаете вести беседу на французском языке, но я как-то устал от него и позволяю себе на сей раз писать Вам на нашем родном.

Я был очень тронут Вашим желанием поручить мне постановку “L'Imperatrice aux Rochers” [“Императрицы скал” (франц.), мистерии Сен-Жоржа де Буэлье.] и тем, что Вы отправили ко мне, на самый край земли Mlle Regnire, вручившую мне рукопись пьесы. Приношу Вам глубокую благодарность и постараюсь оправдать Ваше доверие. Три акта (других еще не имею) я прочел, и они мне показались интересными и в театральном смысле очень благодарными. Но, боже мой, какие трудности встретятся при постановке. И скажу сразу: справится ли с ними один милый мой г. Бур — здесь, где требуется не один разбор психологической канвы, но и громадное чувство ритма, лада, строя и такая “стилизация”, которая, не впадая в ныне столь опостылевшую “пластичность”, была бы живой и убедительной. Нужно, чтоб все носило характер почти литургический (Господи! и это слово теперь истрепали, но пока не найдено другое) и чтоб все же все казалось проистекающим свободно и естественно. Много поможет музыка (вообще, выбор Honneger'a я приветствую), но кроме того необходимо участие “почти гениального” балетмейстера. Не менее труден вопрос чисто декоративного порядка. Mlle Regnire мне сообщила Вашу мечту видеть спектакль comme une suite de vitraux [Как чередование витражей (франц.).]. Очень согласен с витро, но, пожалуй, еще лучше вдохновиться картинами примитивов (итальянцы XIV и начала XV вв.) и миниатюрами. Так я и думаю сделать. Но меня несколько смущает размер Opera [Театр оперы в Париже.]. Мне кажется, очень желательно найти какой-то прием, чтоб сделать сцену интимнее и в то же время сохранить за всем характер grand spectacle [Большого спектакля (франц.).]. Думаю, что после нескольких исканий я найду то, что следует, но мне было бы очень важно знать, как Вы сами смотрите на задачу?

В Вашей телеграмме Вы любезно говорите: surtout ne nous quittez pas [Только не покидайте нас (франц.).]. Не скрою от Вас, что Ваш заказ в значительной степени упростил этот вопрос или, вернее, отложил его. Не брать такой интересной работы было бы грешно, не сдать ее полностью — преступно, а отсюда и получилось, что мы наш отъезд отложим по крайней мере до декабря. Но что дальше будет, я сам еще не знаю. Здесь я все же чужой, все же здесь мне приходится начинать какую-то новую жизнь, тогда как там у меня прерванные задачи всей жизни, нечто такое, что я не могу не рассматривать иначе, как известную миссию! Однако зачем Вам, путешествуя по Элладе, слушать эти нудные размышления?

Буду с нетерпением ждать Вашего возвращения и нашего свидания. Покамест я постараюсь все выяснить с автором и с г. Буром. При этом еще раз возвращаюсь к вопросу о балетмейстере. Было бы ужасно важно с первых же шагов работы иметь его под рукой, и вот почему я очень просил бы Вас этот вопрос решить в первую очередь и мне сообщить. Я бы очень стоял за Брониславу Фоминишну Нижинскую. С ней мы давние большие друзья, и я работал бы с ней в полном согласии и единении. Не могу не высказать и пожелание, чтоб исполнение хотя бы части декораций было бы поручено моему сыну. Мне этого хочется не только как отцу, но главным образом в видах той же гармонии.

Прошу Вас принять, глубокоуважаемая Ида Львовна, уверения в моем совершенном уважении и душевной преданности.

Александр Бенуа, Париж, 1925 год, Версаль. Ул. д'Анжевилье, 11


Читайте также...