Письма к Каменской

14 ноября 1957 г.

...Сколько вспоминается чудесного и милого. с любимыми картинами, контакт с обожаемыми мастерами, да еще в чертогах Эрмитажного дворца — это ли не счастье?..

...То, что Вы мне вообще говорите о размахе деятельности Эрмитажа, наполняет мою душу ретроспективной (да и “актуальной”) гордостью. Приятно было узнать и о том, в каком фаворе пребывает наш бесподобный музей среди народных масс.

Париж.

18 октября 1958 г.

...Ах, Эрмитаж! Ну, как это я мог его покинуть? Покинуть такой рай!

Сейчас здесь стоит чудесный октябрь. Совершенное лето. А я вот только поглядываю со своего шестого этажа на пейзаж крыш, фабричных труб, из-за которых с трудом можно отыскать кусочек Сены и мост de Grenelle. Над всем этим ультрагородским пейзажем высится башня Эйфеля. На воздух я уже давно не выхожу и прямо теряю надежду, что выдастся день, когда я смогу это сделать. И на дачу отдохнуть тоже на сей раз не выбраться... И, ах, как приятно в такой вынужденной изоляции получить весточку с родины — от милых, милейших людей. Спасибо Вам огромное. Спасибо! 

Париж.

11 — 12 мая 1959 г.

<…>Ах, зачем я не среди вас? Зачем я так оторвался от своей почвы и пустил новые корни совсем в другом месте? Но все равно теперь дела не поправишь, даже если бы хотел и другие хотели. Главная причина такой невозможности в состоянии моего здоровья, моих сил. Я очень за последний год состарился (не мудрено — 89 лет!) и сейчас совсем не тот, каким был еще не так давно. Правда, я продолжаю что-то малевать, много читаю, стараюсь не запускать корреспонденцию всем светом”, но все это не то, что было. Надорван какой-то нерв, но я очень скоро устаю и т. д. и т. д.

Чрезвычайно был обрадован получением Вашего письма к самому дню своего рождения с приложением каталога пейзажной выставки, брошюры, содержащей сведения о необычайно плодовитой научно-художественной деятельности М. В. Доброклонского и приглашения на выставку Марке. Что касается последнего, то я с самого начала (полвека назад) был пленен его простотой и его искренностью, которые сказывались в насыщенности воздухом и светом его картин. Теперь, разумеется, перед свежим натиском модернистов, с абстрактивиста и в авангарде, Марке только чудом еще не сдан в архив презренной отсталости и того, что получило странное прозвище pompier; на художественном рынке он удерживает занятую позицию и, пожалуй, продержится еще лет десять... Вообще же то, что творится на этом рынке, на этой бирже, тот ажиотаж, который заставляет людей выбрасывать миллионы за всякий вздор, нельзя никак объяснить, и я взираю на такое безобразие с сокрушенным сердцем, с сознанием, что в будущем (вовсе недалеком) все это сумасбродство грозит не более, не менее как полной гибелью всего художественного и прекрасного — чем-то таким, что уже произошло в конце Римской империи... Я смотрю на все это чужое, дикое, беспредельно глупое с тоской, и хоть мне, вероятно, не дожить до решительных катастроф, до окончательного триумфа всех этих безумцев и шарлатанов, я все же не могу мысленно не прощаться со всем, что мне было дороже всего на свете, из-за чего казалось, что жить стоит, что представлялось могучим средством против постепенного угасания духа…

Париж.

Читайте также...