Выставка Д. Бушена
Я люблю Бушена, потому что люблю Коро... Какое лестное и даже чуть, пожалуй, неудобное сопоставление. С одной стороны, один из самых больших художников Франции, один из ее классиков; с другой — не вполне еще высказавшийся, еще молодой художник, не успевший создать себе имя на родине и известный здесь лишь ограниченному кругу любителей... Но все же я решаюсь это сопоставление сделать, ибо оно выражает самое мое отношение к Бушену и самую степень моего любования его искусством.
Первые живописные опыты Бушена (лет десять назад) были совершенно иного порядка, нежели то, что он делает сейчас. Это были какие-то “видения”, “мечты”; главным образом мечты о театре, о каких-то волшебных зрелищах. Все это было исполнено подлинной милой поэтичности. И в то же время в этих опытах было много наивного (искренне наивного) любительства. Не успев еще тогда набраться опыта и знаний, Бушен был вынужден довольствоваться намеками, туманностями. Потом вдруг он почувствовал, что идет ложным и опасным для художника путем, резко повернул в сторону, оставил мечты и принялся за действительность. И в этом “объективном” творчестве он лучше выучился проявлять себя, нежели в том прежнем — чисто субъективном...
Бушен настоящий живописец. Живописец не тот, кто кладет слои краски, кто хлестко “мажет”, кто сопоставляет яркие колеры, — живописец тот, кто обладает даром выискивать в природе (или в своей фантазии, или из комбинации внешних впечатлений и внутренних переживаний) живописно-драгоценное. Не в яркости и цветности колеров дело, а в их оттенках, в их взаимоотношениях, в их певучести, в их гармонии. И дар всего этого живет в Бушене.
Бушен осторожно, с “благородной” робостью подошел к природе. Повторяю, это было лет десять назад <…>
Атмосфера Эрмитажа создавала вокруг него (вокруг всех нас) какой-то магический круг сосредоточенности. Бушей писал тогда натюрморты группы предметов из окружающей обстановки. Писал он их (слово писал здесь неуместно, ибо Бушен почти исключительно работает пастелью) медленно, с методической выдержкой, добиваясь не так эффективности в ансамбле, как в передаче качества каждого тона и пленительной гармоничности их сочетания.
Этa школа оказалась для него превосходной подготовкой для дальнейших этапов его развития. Оказавшись в Париже, он уже был совершенно готовым, в смысле художественной дисциплины, мастером. Он уже отлично знал, чего он хочет, и чего ему нужно добиваться. А потому его и не могла постигнуть участь огромного большинства “русских провинциалов”, для которых Париж с его шумихой, с его перекрикиванием шарлатанов, с его торговлей святынями является одним сплошным соблазном и тем коловоротом, в котором гибнут и их таланты и все то подлинное, что, может быть, в них и теплилось...
Бушен был безгранично счастлив очутиться в Париже и ощущать его атмосферу. Но Бушен был готовым, стойко стоящим на своих ногах художником, и задачей он поставил себе не то, как бы ему уловить последние слова моды, не то, как бы ему угодить снобам, не то, как бы научиться ходячим формулам, а то, как бы себя усовершенствовать, как бы лучше выразить заложенное в нем, как бы в картинах точнее и убедительнее передать свое чувство форм и красок.
И с той же “трепетной методой”, с которой он делал в Петербурге свои прелестные натюрморты, он здесь и во время своих поездок по Италии и по югу Франции год за годом продолжал совершенствовать свою манеру, развивать свой глаз, искать такую систему техники, которая сообщала бы его картинам наибольшую убедительность...
О том, чтобы делать свои вещи приятными, он, как настоящий художник, не думал, но тем приятнее они и становились. Все внимание Бушена было непрестанно обращено на то, чтобы как можно проще передавать природу, чтобы избираемые мотивы были как можно скромнее, чтобы гамма красок была как можно более сдержанной. И именно то, что при таком воздержании от всякой эффектности, что при таком пренебрежении всяким кокетством, что при всем этом Бушен все-таки достигал главного, т. е., что он достигал художественного пленения, — именно это отводит ему совершенно обособленное место среди всего художественного творчества наших дней. И именно это роднит его с Коро — без того, чтобы Бушен когда-либо пробовал подражать великому французу, или хотя бы “высматривать его секреты”.
В виде циклов, созданных за эти парижские годы Бушеном, то, что сейчас собрано в Galerie Druet, принадлежит к самому пленительному и к наиболее совершенному. Это Венеция, Флоренция, Тулон — все очень “живописные” места, столь даже знаменитые своей “живописностью”, что известные пункты в них утратили всякую прелесть. Но под карандашами, под сочным мазком Бушена (у него пастель приобретает всю сочность масляной живописи) и самым избитым мотивам возвращена их свежесть и та неожиданность, которая так поражает всякого, кто после бесчисленных изображений Венеции или Флоренции вдруг видит их наяву, — иногда не без некоторого разочарования, ибо для того, чтобы постичь подлинную прелесть и набережной Арно и Палаццо, нужно обладать чем-то иным, нежели одним знакомством по картинкам. Нужно обладать тем самым, чем обладает Бушен, т. е. обостренной чувствительностью зрения, каким-то живописным слухом, той самой чуткостью к краскам, к воздушной магии, которые и составляют основу всякой живописной культуры.
И думается, что на этом еще не остановится развитие художника. Не то, чтобы я желал каких-то изменений. И так хорошо. Пусть так остается. Пусть таким образом он пишет все, что ему нравится, и что нам через него должно понравиться. Но когда видишь, какие Бушен сделал успехи в течение последних лет — идя от хорошего к лучшему, то можно предположить, что на этом он не остановится, а действительно пойдет дальше. Куда? В каком направлении — это его дело. Это дело заложенных в нем сил. Но уже, во всяком случае, то, что мы знаем об этих силах, позволяет нам надеятъся, что и дальнейшее творчество Бушена готовит такие же, если не большие, радости как то, что им создано до сих пор.
1931 г.