НАВИГАЦИЯ
`

История происхождения семьи Бенуа

Разнообразный Петербург

Известно, что С.-Петербург, став в XVIII в. настоящей столицей, не пользовался симпатией остального Российского государства. Что это было так в начале его существования, вполне понятно, ибо русским людям, привыкшим считаться с Москвой, как с сердцем России, было трудно поверить, что такое же и даже большее значение во всей их жизни получило какое-то новообразование, считавшееся сначала пустой, ничем не обоснованной прихотью царя. Такое недоверие должно было особенно утвердиться в Москве, в этой первопрестольной, чувствовавшей горькую обиду за то, что ей, древней, священной и богатой воспоминаниями, предпочли какого-то временщика без роду и племени, к тому же обладающего отвратительным климатом и худосочной природой. Это презрение и прямо-таки ненависть продолжались и дальше. Ничего не противодействовало этим чувствам — ни величественная красота нового города, ни блеск его жизни (блеск, главным образом, сообщавшийся двором), ни расцвет культуры, — то, что именно в Петербурге величайшие русские художники слова, кисти и музыки имели свое пребывание и даже вдохновлялись им. “Настоящему” русскому человеку все в Петербурге претило, и он продолжал в нем видеть чужестранца...

На самом же деле Петербург, несмотря на миссию, возложенную на него основателем, и на то направление, которое было дано им же его развитию, если и рос под руководством иностранных учителей, то все же не изменял своему русскому происхождению. Это “окно в Европу” находилось все же в том же доме, в котором жило все русское племя, и это окно этот дом освещало. С другой стороны, естественно, что в силу самого его назначения, в Петербурге жило немало самых разнообразных иностранных элементов. Замечательно и то, что из очень многочисленных христианских храмов в Петербурге значительное число принадлежало иным вероисповеданиям, нежели православному, и в этих церквах служба и проповедь происходили на немецком, польском, финском, английском, голландском и французском языках. Паства этих церквей была исключительно иностранного происхождения, но в значительной своей части она ассимилировалась с русским бытом и пользовалась в своем собственном обиходе русским языком.

Нечто аналогичное уже знала Москва — в знаменитой Немецкой слободе, которая постепенно образовалась из иностранцев, массами селившихся по приглашению Москвы, закосневшей в стародавних навыках и потому нуждавшейся в более передовых элементах. Но в Москве чужестранцы жили отдельным, отгороженным от всего пригородом, куда русские люди почти не имели доступа, и которые сами могли обходиться без того, чтобы прибегать к непосредственному постоянному общению с московским людом. Это было нечто вроде тех концессий, которые существуют на Востоке или еще вроде гетто в европейском средневековье. Такого обособленного города при городе в Петербурге не было, а напротив, правительство Петра и его преемников всячески поощряло смешение своих подданных с пришлыми элементами, продолжавшими насаждать желанную (и необходимую) заграничную культуру. Если иностранцы в Петербурге и имели известную наклонность селиться группами по признаку одинакового происхождения, то это делалось свободно и из чисто личных побуждений. Вообще же иностранцы, частью вполне обрусевшие, жили в Петербурге (да и по всей России) вразброску, и если можно говорить в отношении Петербурга о какой-то Немецкой слободе, то только в очень условном и переносном смысле. Такая “слобода” существовала только “в идее”, и это понятие не соответствовало чему-либо топографически-обособленному.

К составу такой идеальной Немецкой слободы принадлежала и наша семья. Несмотря на столетнее пребывание в Петербурге, несмотря на то, что наш быт был насквозь пропитан русскими влияниями, несмотря на русскую прислугу, семья Бенуа все же не была вполне русской, и этому в значительной степени способствовало то, что наша религия не была православной и что большинство браков нашей семьи происходило с такими же потомками выходцев из разных мест, какими были мы. Чисто русские элементы стали постепенно проникать посредством браков в нашу семью лишь к концу XIX в., и вот дети, рождавшиеся от этих браков, крещенные по православному обряду, постепенно теряли более явственные следы своего происхождения, и только по-иностранному звучавшая фамилия выдавала в них то, что в их жилах еще течет известная доля французской, немецкой или итальянской крови.

Появление рода Бенуа

Фамилия Бенуа — родом из Франции, из провинции Бри, из местечка Сент-Уэн, находящегося где-то неподалеку от Парижа... Мы не можем похвастать благородством нашего происхождения. Самый древний из известных нам предков Никола Дени Бенуа [Федор Францевич Бенуа — один из представителей разветвленного рода Бенуа — в своей книге “Краткая история семьи Бенуа в России” называет еще и отца Никола Дени Бенуа — Дени Бенуа, крестьянина, жившего в конце XVII и начале XVIII в. в городке Сезанн. От его брака с Марией Брошо 22 декабря 1702 г. родился Никола Дени Бенуа, который был учителем в церковно-приходской школе в местечке Сент-Уэн-ан-Бри, его жена, Мари ле Ру, была дочерью каменщика. Их сын — Никола Бенуа, прадед художника и отец родоначальника русской ветви семьи Бенуа, родился 17 или 18 июля 1729 г. Он учительствовал в той же церковно-приходской школе, что и его отец, с 1748 по 1795 г.] значится на родословной, составленной моим отцом, в качестве хлебопашца, — иначе говоря, крестьянина. Женат он был на Мари Леру, очевидно, тоже крестьянке, но уже сын их — Никола Бенуа (1729 — 1813) успел значительно подняться по социальной лестнице.

Этот мой прадед получил достаточное образование, чтобы самому открыть школу, а которой воспитывались и его собственные дети. С ним я уже как бы знаком лично. Пастельный портрет его, копированный моей теткой Жаннет Робер с оригинала, оставшегося во Франции, изображает окривевшего на один глаз, очень почтенного и милого старичка. Его доверху застегнутый сюртук зеленоватого цвета выдает современника тех старцев, которые фигурировали на картинах Греза; под рукой у него книжка с золотым обрезом. Чему учил, где и как Никола Бенуа, я не знаю, но, вероятно, он был педагогом по призванию, так как иначе трудно было бы объяснить, почему он отказался от профессии дедов и избрал себе иной жизненный путь. Лицо на портрете прадеда мягкое, доброе и несколько скорбное. Моральную же характеристику мы находим в тех стихах, которые были сочинены его сыном (моим дедом) и которые в рамке под стеклом красовались под помянутым портретом, висевшим в папином кабинете, стены которого были сплошь покрыты семейными сувенирами.

Семейная скрижаль идеалов

Привожу здесь этот акростих, так как он не только характерен для своей эпохи, но является до настоящего времени своего рода “скрижалью идеалов” нашей семьи вообще. (Сохраняю орфографию подлинника.)

А Nicolas B?nois,  n? le 17 Juillet l’an 1729

N? de parents obscurs, mais honn?tes et sinc?res;

Il fut toujours bon Epoux et bon P?re;

Content de son ?tat, humble dans ses d?sirs,

On ne le vit jamais d’une ardeur imprudente:

Livrer aux projets vains son ?me independante:

A rester Vertueux, il borna son plaisir:

Se rendre utile ? tous fut son unique envie,

Bienfaisant sans orgueil, doux, charitable, humain

Et d?fendant toujours la Veuve et l’Orphelin

Ni l’or, ni les besoins ne troubl?rent sa vie,

On est riche en tout temps lorsqu’on fait du bien,

Il sut dans ses bienfaits placer son opulence.

Son bonheur et le notre en sont la recompense.

 

Par son respectueux fils, Louis В?nois

 

* Перевод

Николаю Бенуа, родившемуся 17 июля 1729

Рожденный от людей незнатных, но честных и искренних,

Он всегда был хорошим супругом и отцом;

Довольный своим положением, скромный в своих желаниях,

Он никогда не отдавал душу во власть неосмотрительной горячности,

Никогда не увлекался неосуществимыми планами.

Желая сохранить добродетель, он ограничивал свои удовольствия:

Быть полезным всем — было его единственным желанием,

Добрый без гордости, мягкий, милосердный, человечный,

Он всегда защищал вдову и сироту.

Ни золото, ни потребности не смущали его жизни;

Человек поистине богат, когда он делает добро.

Он сумел стать богатым своими добрыми делами;

Его и наше счастье стали наградой за это.

Написано его почтительным сыном

Луи Бенуа

Любопытно, что в этом стихотворении фамилия B?nois не только написана с одним “s” на конце и с accent aigu на букве “е”. Из этого можно заметить, что наша фамилия в XVIII в. выговаривалась не Beunoua, как теперь, а B?noua, и подтверждением этому служит строчка акростиха, которая начинается со звука “et d?fendant toujours la veuve et l’orphelin”. Такая орфография едва ли свидетельствует о грамотности наших предков, однако мы дорожим ею, так как она отличает нас от бесчисленных французских фамилий, звучание коих тождественно (или почти тождественно) с нашей, но которые пишутся: Benoit ou Benoist.

Надо думать, что все сказанное в этом стихотворении не пустой поздравительный комплимент, но настоящая правда. Такая же характеристика могла бы вполне подойти, например, и к моему отцу, родившемуся как раз в год смерти моего деда [Вместо слов “моего деда” следует читать “своего деда”.], да и вообще семья Бенуа отличается известной склонностью к домашним добродетелям при тяготении к скромности, к “тени”, к достойному довольству своим положением. В отцовском собрании семейных портретов был один, изображавший дочь того же Никола Бенуа, сестру моего деда. Это был превосходный “кусок живописи”, который можно было бы без натяжки приписать самому Давиду (видно, уже в те времена в семье Бенуа жили какие-то художественные вкусы и даже настоящий толк в живописи). Однако то, что эта моя grande tante Marie Madelaine [Сестра деда Мари Мадлен (франц.).] (в замужестве Meut) изображена не в виде дамы, а в типичном крестьянском чепчике и с самой простецкой косынкой вокруг шеи, показывает, что у членов семьи Бенуа из Сент-Уэна тогда еще не обнаруживалось желание изменить своему происхождению “humble et obscure” [Скромному и незнатному (франц.).]. Возможно, впрочем, и то, что в дни революции наши деды могли в такой намеренной скромности находить известную гарантию безопасности — тем более, что, судя, по семейным преданиям, они отнюдь не разделяли массовых увлечений, а продолжали быть верными своим роялистским симпатиям, что, кстати сказать, вовсе не было редкостью во французском дореволюционном крестьянстве.


Читайте также...